Том 7. Эстетика, литературная критика - Страница 105

К оглавлению

105

Литература и революция

Сова Минервы вылетает только ночью, гласит известное изречение. Старинная мудрость хочет сказать этим, что человек осмысливает, кристаллизует в себе свой опыт только после того, как опыт этот прошумел, отошел. Революции — это гигантские общественные потрясения, переворачивающие и каждое индивидуальное сердце, и судьбу каждой единицы; они осознаются философски и усваиваются художественно только по окончании, или иногда в соседних странах, менее захваченных всей этой бурей.

Возьмем для примера Великую французскую революцию. Нет никакого сомнения в том, что она слаба идеологически и художественно… Идеология ее черпалась в недавнем прошлом. Умеренные партии базировались на Вольтере и энциклопедистах, партии более радикальные — на Ж. — Ж. Руссо. Если в самую эпоху революции вспыхивали те или другие обобщающие мысли, то это было только продолжение идейных работ, уже ранее начатых.

Идеологическая сила революции сказалась только в тактических размышлениях, подчас в превосходной журналистике, где особенно ярким пламенем сверкает гений Марата, в речах, тоже сплошь посвященных тактическим вопросам, и, наконец, в своеобразном агитационном пафосе, столь характерном для ораторства и публицистики грозных годов конца XVIII века.

В области искусства революция, как прекрасно доказал это Тьерсо, дала несомненно начало какой-то новой страшно многообещающей линии, она сознательно возвращалась к художественному ритмичному всенародному празднеству, она жаждала какой-то громовой музыки, необъятных хоров, монументальных алтарей, коллективной слиянности населения целого города, целой страны в торжественный момент, она искала импонирующей простоты в архитектуре, живописи, мебели, костюме. Так называемый стиль Людовика XVI есть уже результат влияния буржуазии. За время революции он постепенно перерождается в тот великий стиль, который получил название «ампира» и который будет последним из существовавших вообще на свете стилей.

Но ампир этот развертывается со всею своею изумительной красотой только после революции, только в эпоху Наполеона. Только в эпоху Наполеона Сен-Симон суммирует идейно революцию, открывая целый ряд законов развития общества, черпая из опыта революции те семена, которые она бросала во все стороны и которые породили новую историю с Тьерри, новую философию с Огюстом Контом и социализм.

Несомненно, многие из революционеров той эпохи обладали великими талантами философов и поэтов, живописцев, музыкантов и т. п., но жизнь захватила их чересчур; они должны были непосредственно служить этой жизни, все превращая в действие, в тактику, все приобрело утилитаристский характер. Те, кто обладал горячим сердцем и не помышлял о возможности в такие дни уйти в какую-то келью и предаться там философским размышлениям или сосредоточенно выращивать в недрах своего духа зрелые художественные произведения, — они хватались за оружие — «Aux armes, citoyens!». И в тех редких случаях, когда этим оружием была кисть или резец, они были именно оружием. Для индивидуалиста и его исканий, хотя бы такие искания были синтетические, не оставалось места. Доминировали массы. «Formez vos bataillons!» А в батальонах, кроме массы, есть только теснейшим образом с нею связанный командный состав.

Но посмотрите, каков результат. Я вскользь упомянул уже об ампире и указал на Сен-Симона. Это потому, что я не хотел сразу выйти за пределы самой Франции. Но разве не прав Гейне, когда говорит, что Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель суть прямой перенос различных идей Французской революции, кипевших, как в котле, в ее пучине, — в ясную сферу отвлеченной мысли? Но это не все: не только немецкий идеализм есть порождение Французской революции, — порождением ее через Конта явился и позитивизм и, как я уже сказал, социализм. Таким образом, все основные устои современной мысли, все то, что у нее было действительно живого и яркого, в корне своем имеет Великую французскую революцию.

То же самое и в искусстве.

В литературе гигант Бальзак подводит итоги и самой революции, и глубинным общественным переворотам, ею вызванным. Великодушная, умная, отзывчивая Жорж Санд достигает в своих широких художественных произведениях и в своих маленьких шедеврах самой высокой вершины, на которую всходил когда-нибудь истинно женский талант.

Виктор Гюго до самых седых волос, в сущности, в каждой строчке своих стихов или своих памфлетов является сыном Великой революции, которую видели, однако, лишь его детские глаза.

А вне Франции, где жизнь идет спокойней, учет Великой французской революции начался раньше. С нею неразрывно то кипение, которое дало нам молодого Шиллера и молодого Гёте, а зрелые Шиллер и Гёте тысячами нитей с ней связаны, хотя развиваются порою (как Гегель, как Кант) как будто в прямую ей противоположность. И еще более поздним, но еще более непосредственным сыном Французской революции является Гейне.

В музыке без Французской революции, без ее музыкантов, Мегюля, Госсека, Керубини, мы не имели бы того Бетховена, которого мы имеем. Девятая симфония есть музыкальный синтез духовного ритма великого переворота. В живописи от корня Давида поднимаются еще, по-видимому, недостаточно оцененные формы искусства, или такие, ценность которых временно забыта. Принято в настоящее время чуть не с издевательством говорить об учениках Давида. Энгр одно время считался холодным представителем какого-то чистописания в живописи, об остальных принято говорить только с улыбкой. Между тем нет никакого сомнения, что четкость рисунка, введенная Давидом и развернувшаяся в неподражаемом классицизме у Энгра, прозрачность, благородство, сдержанность колорита, отчетливое выражение идеи, красивая и строгая приподнятость чувства, очаровательный, не форсированный, но убедительный реализм портретов этой школы составляют гигантское сокровище, из которого честный и мужественный пролетариат сможет черпать уроки гораздо больше, чем из любой другой школы последних двух с половиной веков.

105